Марджори в поисках пути - Страница 66

Я считаю виновной в катастрофе «Принцессы Джонс» тебя, Марджори. В этом и во всем, что случилось со мной с того времени. Я провел ужасный и крайне бесполезный год, хотя едва ли могу позволить себе потратить попусту даже какие-то часы на земле. Теперь позволь мне объясниться. Я не виню тебя за свое плохое сочинение или за жестокие рецензии. Я знаю, что ты не диктовала бы бессмертную строчку Бруксу Аткинсону: «Сходство Ноэля Эрмана с Ноэлем Трусом несчастливо начинается и заканчивается их христианскими именами». (Ты знаешь, это врезалось мне в память.) Это правда, я виноват в том, что «Принцесса Джонс» — старомодная чушь, которая закончилась за пять дней. Однако ты виновата в том, что я выставлял себя и свои недостатки таким жалким и мучительным образом. Ты помнишь, пока шоу еще репетировалось (в тот известный вечер из вечеров для нас), я свободно доверил тебе вдохновлять меня, чтобы продолжать работу над «Принцессой Джонс». Ты была облечена доверием, и ты должна держать ответ.

Я не либреттист. Это особая, очень узкая, очень трудная театральная форма. Никто в действительности по-настоящему не овладел ею, за исключением Гилберта. Все теперешние мюзиклы испорчены словесными плотниками. Музыкальное шоу — это такое чарующее и забавное развлечение само по себе, что публика прощает глупость либретто, пока оно соответствует жанру в смысле достаточного количества водевильных шуток и типичных любовных сцен. Я пытался сделать кое-что лучше. Если я и провалился с треском, то по крайней мере я старался. Суть в том, что мне не следовало бы вообще стараться. Я написал «Принцессу Джонс» первоначально как подражание Гилберту. Может быть, я мечтал стать когда-нибудь еще одним Гилбертом. Молодой дурак имеет право мечтать быть тем, кем пожелает. Но к тому времени, когда я тебя встретил, я прекрасно смирился с фактом, что если рукопись имеет какое-то достоинство, то оно было очень слабым и неясным. Я не принимал пьяного энтузиазма труппы всерьез в тот вечер, когда играл отрывки из шоу в «Южном ветре». Каждый раз, когда я читал новую сцену или играл новую песню для тебя, ты взрывалась бурей восторга. Естественно, каждый писатель — это жертва собственного тщеславия. Я хотел поверить в твою правоту и, таким образом, продолжал оживлять эту проклятую штуку и возвращаться к работе над ней.

У тебя не было и крупинки вкуса в отношении этой вещи. Одна только чистая женственность. Это очевидно для меня сейчас, и я должен был понять это тогда. Но если бы ты любила, как я! А я принимал это как доказательство, что ты не просто еще одна Ширли. У тебя была удивительная мудрость видеть одаренность и шарм там, где все неряшливые профессиональные продюсеры были слепы. Вот так я воспринимал это.

Все это крайне не по-рыцарски и низко с моей стороны, и уверен: я предатель, когда заявляю такие безобразные вещи.

Марджори, суть вопроса в том, что я устал играть роль лошади для тебя — всадника, и я оставляю тебя. Люди, которые не знают ситуации так же, как я, будут испуганы этим заявлением. Ты — невинная жертва, конечно, а я — скучающий старый соблазнитель, бросающий тебя. Но по существу, ты соблазнила меня так же, как и я тебя. Если я соблазнил тебя лечь со мной в постель, то ты соблазнила меня работать ради тебя. В общем, ты более приблизилась к тому, чтобы сделать меня респектабельным, чем я преуспел превратить тебя в богемную. Ты безжалостно скакала на мне верхом. Твоей левой шпорой была американская идея успеха, а правой шпорой — еврейская идея респектабельности. Я разуверился в обеих идеях всем сердцем после семнадцати лет. Но ты использовала жалкое очарование, которое имела надо мной, чтобы заставить меня следовать этим идеям или разбить мое сердце при попытках сделать это. «Принцесса Джонс» была фундаментом твоей большой претензии на дом в Нью-Рошелл, и по этой причине я рад, что она провалилась.

Позволь мне окончательно объяснить, что я не обвиняю тебя в злом намерении или продуманном замысле. Все это выходит за рамки твоего сознательного намерения. Ты ничего не можешь поделать с тем, какая ты есть. Ты давишь чем-то, что кипит у тебя внутри. Если ты оказала самое неблагоприятное влияние на меня, то это не твоих рук «дело» в том смысле, что тебя могли бы за это арестовать. Это ухудшило положение вещей каким-то образом. Я всегда мог постичь твой ум, переубедить и изменить его, но я никогда не мог произвести и малейшего изменения в тебе. С самого первого момента, когда я встретил тебя, ты не менялась ни на йоту, никогда не отклонялась от своей линии ни на волосок. Ты была, ты есть, ты всегда будешь ШИРЛИ — если бы у меня была красная лента в этой пишущей машинке или какие-нибудь золотые чернила, то я бы написал это слово красным или золотом. Следовало бы также, чтобы прозвучали фанфары перед произнесением этого имени после него.

Я говорю, будто ты никогда не отклонялась от своей линии, и вот что я имею в виду. Даже твое решение вступить в любовную связь со мной, любовь моя, было просто уступкой моим эксцентричным взглядам (не так ли, дорогая?) и жестом для свободы действия. В былые времена Ширли пекла торты и выставляла свое шитье, чтобы завоевать мужчину. Сейчас бедная девушка обнаруживает, что она, возможно, также должна переспать с большим неряхой несколько раз заранее; увы, это, кажется, стало модным среди прекрасной половины. Итак, она зажимает свой нос и бросается. Я очень жесток, я знаю. Мне вовсе не хочется ранить или обидеть тебя намеками на то, что ты прекрасная партнерша в постели. Ты слишком хорошо знаешь, какая поглощающая страсть к тебе мной владела. Если это принесет какое-то удовлетворение тебе, то я никогда не испытывал ничего подобного. Но у меня хватает ума понять, что кровать занимает очень небольшое место в доме и что в браке не только спишь с человеком, но и пробуждаешься с ним. Это пробуждение с тобой, которое я более не вынесу ни в беде, ни в празднике. Меня не понесет все дальше и дальше к той неясной цели, к любовному гнездышку в пригороде. Я НЕ ХОЧУ И ДОЛИ ЭТОГО И ТЕБЯ. Понимаешь?